Неточные совпадения
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит,
поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Скотинин. Кого? За что? В день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица, для такого
праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу. Не
будь я Тарас Скотинин, если
у меня не всякая вина виновата.
У меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за что ж ты так прогневалась?
— А по
праздникам будем есть у вас пироги!
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней
было пустынно, как бывает всегда по
праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался.
У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно
было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но
у вас до сердца и не доходило, — прибавил он, — воображение и самолюбие с одной стороны, слабость с другой… А вы боялись, что не
будет другого
праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом
будет вечная ночь…
—
У нас, в Обломовке, этак каждый
праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены
были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
Его отвлекали, кроме его труда, некоторые знакомства в городе, которые он успел сделать. Иногда он обедывал
у губернатора, даже
был с Марфенькой, и с Верой на загородном летнем
празднике у откупщика, но, к сожалению Татьяны Марковны, не пленился его дочерью, сухо ответив на ее вопросы о ней, что она «барышня».
Желания
у ней вращаются в кругу ее быта: она любит, чтобы Святая неделя
была сухая, любит Святки, сильный мороз, чтобы сани скрипели и за нос щипало. Любит катанье и танцы, толпу,
праздники, приезд гостей и выезды с визитами — до страсти. Охотница до нарядов, украшений, мелких безделок на столе, на этажерках.
У Васина, на Фонтанке
у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то
праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не говорил об этом и некогда
было: надо
было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно
праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летал всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.
Завтрашнего дня не
было, то
есть у нас готовился неслыханный и невиданный
праздник и не состоялся.
Я так и ждал, что старуха скажет: «
Праздники были, нельзя», но вспомнил, что
у протестантов их почти нет.
Рождество
у нас прошло, как будто мы
были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали
у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой
праздник. Хотя с ними избегали говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Он ходил в гимназию; уговорили Марью Алексевну отдать его в пансион гимназии, — Дмитрий Сергеич
будет там навещать его, а по
праздникам Вера Павловна
будет брать его к себе. кое-как дотянули время до чаю, потом спешили расстаться: Лопуховы сказали, что
у них нынче
будут гости.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить
у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по
праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе
было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался
у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие
были щедушные да слабые.
Для перемены, а долею для того, чтоб осведомиться, как все обстоит в доме
у нас, не
было ли ссоры между господами, не дрался ли повар с своей женой и не узнал ли барин, что Палашка или Ульяша с прибылью, — прихаживали они иногда в
праздники на целый день.
Разумеется, Огарев и Кетчер
были на месте. Кетчер с помятым лицом
был недоволен некоторыми распоряжениями и строго их критиковал. Огарев гомеопатически вышибал клин клином, допивая какие-то остатки не только после
праздника, но и после фуражировки Петра Федоровича, который уже с пением, присвистом и дробью играл на кухне
у Сатина...
Какие же подарки могли стать рядом с таким
праздником, — я же никогда не любил вещей, бугор собственности и стяжания не
был у меня развит ни в какой возраст, — усталь от неизвестности, множество свечек, фольги и запах пороха!
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти
праздники сделаны! Ты смотри
у меня! чтоб во дворе
было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных.
Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой
праздник возила в тюрьму калачи.
Но деревни
были у села в загоне; в площадных доходах, например, не принимали участия; деревенские крестьяне почти никогда не выбирались в вотчинные должности и даже в церкви по
праздникам стояли позади, оттесняемые щеголеватым сельским людом.
— Как же! дам я ему
у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать
будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож
будет! Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в
праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
Бьет десять. Старик допивает последнюю чашку и начинает чувствовать, что глаза
у него тяжелеют. Пора и на боковую. Завтра
у Власия главный престольный
праздник, надо к заутрене
поспеть.
— Запрягают — это верно! — подтверждает Степан, — еще намеднись я слышал, как мать Алемпию приказывала: «В пятницу, говорит, вечером
у престольного
праздника в Лыкове
будем, а по дороге к Боровковым обедать заедем».
Накануне введеньева дня наш околоток почти поголовно (очень часто больше пятидесяти человек)
был в сборе
у всенощной в церкви села Лыкова, где назавтра предстоял престольный
праздник и церковным старостой состоял владелец села, полковник суворовских времен, Фома Алексеич Гуслицын.
Даже
праздника у нее не
было, потому что и в
праздник требовалась услуга.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не в силах
будет поручиться за себя. Отпущенные на
праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится
у нее в груди всевластное помещичье сердце!
— Нет, Галю;
у Бога
есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов
праздник ни одного злого духа не бывает на земле.
У портных,
у вязальщиц,
у сапожников,
у ящичников тоже
был свой
праздник — «засидки».
У живших в «Олсуфьевке» артелей плотников, каменщиков и маляров особенно гулящими
были два
праздника: летний — Петров день и осенний — Покров.
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась в
праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя в ворота домов, за углы, в лавки, — она точно мела улицу. Лицо
у нее
было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот
у нас в Балахне
была девка одна, — уж и не помню чья, как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на нее, — вот тебе и
праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко:
был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала
пить, гулять, буянить. Каждый
праздник к вечеру ее забирает полиция…
Прежде она мечтала, как
будет сидеть с женихом, — словно княжна какая, словно
у вей каждый день
праздник, — как она
будет жить замужем, словно в раю, словно гордясь чем-то…
— А такие, — говорит, — что
у нас
есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а
у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных
праздников нет, а по второй причине — мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно
будет.
К весне солдат купил место
у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей
было, и мужа она боялась. Эта выставка
у всех на виду для нее
была настоящею казнью, особенно по
праздникам, когда на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
Семья Горбатого в полном составе перекочевала на Сойгу, где
у старика Тита
был расчищен большой покос. Увезли в лес даже Макара, который после
праздника в Самосадке вылежал дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
Изба
была высокая и темная от сажи: свечи в скиту зажигались только по
праздникам, а по будням горела березовая лучина, как
было и теперь. Светец с лучиной стоял
у стола. На полатях кто-то храпел. Войдя в избу, Аграфена повалилась в ноги матери Енафе и проговорила положенный начал...
В августе
был у меня Яков Дмитриевич; объезжая округ, он из Перми завернул ко мне и погостил четыре дня. Вполне наш. Это
был праздник — добрый человек, неизменно привязанный к нам по старине. Велел очень кланяться тебе и брату. Он очень жалеет, что не мог
быть у вас за Байкалом до выезда из Иркутска. Теперь его постоянное жительство в Омске. Сашенька здорова, но все же опасаются нервических ее припадков.
Все знали, что
у Давыдовской
был некогда муж, маленький черненький человечек, ходивший по
праздникам в мундире с узенькими фалдочками и в треугольной шляпе с черным пером.
— Ну, а
у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость и смех навсегда исчезли из человеческой жизни, да и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется, что нужно относиться к людям терпеливее. Почем знать, может
быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер — отдых,
праздник?
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие
праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать
у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Рождество Христово
было у ней храмовой
праздник в ее новой, самой ею выстроенной церкви, и она праздновала этот день со всевозможною деревенскою пышностью.
Происшествие состояло в следующем: в какой-то торжественный
праздник у губернатора
был бал.
—
У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под
праздник резать, а потому
будь так добр, зарежься сам, а ножик
у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Да-с,
у меня хор
есть свой — отличный, человек сорок!.. Каждый
праздник, каждое воскресенье они
поют у меня
у прихода.
— Да тоже главная причина та, что всякий норовит поскорей нажиться.
У нас в городе и сейчас все лавки больной говядиной полнехоньки. Торговец-то не смотрит на то, какой от этого разор
будет, а норовит, как бы ему барыша поскорей нажить. Мужик купит на
праздник говядинки, привезет домой, вымоет, помои выплеснет, корова понюхает — и пошла язва косить!
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к нам по
праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До тех пор
у него совсем дел не
было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
В свои побывки на заводы он часто приглашал лучших мастеров к себе и
пил с ними чай, не отказывался крестить
у них ребят и задавал широкие
праздники, на которых сам
пил водку и любил слушать мужицкие песни.